Пётр Киле - Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]
Очень смешно. (Читает.) В «Бродячей собаке» ежедневно интимные обеды (5-9 часов вечера). А вот и меню на субботу 27 октября 1912 года.
ПЕТРОВ. Наконец-то дошли до главного.
КУЗЬМИЧ. Собачьи битки с картофелем - 40 копеек.
ПЕТРОВ. Из настоящей собатчины? Мы не каннибалы!
КУЗЬМИЧ. Из говядины, Коля Петер, из говядины.
ПЕТРОВ. Почему в таком случае собачьи битки?
КУЗЬМИЧ. По применению. Для собак. Для настоящих бродячих собак. А для тех, которые имеют дом и привычны к пище хозяев, холодный поросенок с хреном и сметаной. И то же за 40 копеек. Дешево. Разоримся. Холодная осетрина провансаль. Это 75 копеек. Беффштекс с гарниром - 75 копеек. Вам что подать?
ПЕТРОВ. Вина, братец. Ты так вкусно читаешь меню, что я уже сыт. Мадеры.
ПРОНИН. Что, Коля Петер, в кармане пусто?
ХОР...
Лаем, воем псиный гимн
Нашему подвалу!
Морды кверху, к черту сплин,
Жизни до отвалу!
Лаем, воем псиный гимн,
К черту всякий сплин!
Гав!
Хор сбегает в зал, часть его усаживается здесь за столики, сливаясь с публикой, другая часть, прежде всего юноши, спешит в буфет, кто-то голоден, кому-то надо выпить...
Два немолодых актера.
СЕРАФИМ. Гимн у меня неизменно вызывает столь отчаянные патриотические чувства, что мне хочется тотчас выпить.
ГАВРИЛА. Серафим! В чем проблема, дружище? Идем в буфет. Я охотно составлю тебе компанию.
СЕРАФИМ. Мне не можешь ты, Гаврила, составить компанию.
ГАВРИЛА. Что я не той породы?
СЕРАФИМ. Не в породе суть, а в природе вещей, что отягощает как твой карман, так и мой. И там, и здесь пусто.
ГАВРИЛА. А разве мы не выступали вместе с Хором и не заработали на глоток вина?
СЕРАФИМ. Нет. Ведь мы здесь выступаем ежевечерне и даже еженощно не ради денег, а как черти играют в карты...
ГАВРИЛА. А как черти играют в карты?
СЕРАФИМ. Как сказано у Пушкина, чтоб только вечность проводить.
ГАВРИЛА. Это скучно. Я все-таки пес, а не черт. А бродячий пес всегда найдет себе пропитание и выпивку.
СЕРАФИМ. Хорошо. Я составлю тебе компанию.
Уходят.
Кабинет художественного руководителя и директора кабаре, похожий на мастерскую и артистическую уборную, с зеркалами и афишами.
Ольга Глебова, актриса, переодевшись, смотрится в зеркало, Сергей Судейкин, ее муж, художник, расхаживает; входит Пронин.
ПРОНИН. Ах, вы здесь! А я без стука.
ГЛЕБОВА. Это мы без стука, Борис Константинович. Что это вы прищурились?
СУДЕЙКИН. Жить в мансарде дома (показывает пальцем вверх) и творить миры в подвале...
ПРОНИН. Да, найти этот подвал было для меня счастьем!
ГЛЕБОВА. Да уж.
ПРОНИН. А ведь немало пришлось побегать по городу, Ольга Афанасьевна. Идея была простая - найти приют для бездомных актеров, приезжающих в столицу на гастроли или за фортуной
ГЛЕБОВА. И фантазия разыгралась - до артистического кабаре! Из ничего - и вдруг!
ПРОНИН. Из винного погреба в считанные дни сотворить артистическое кабаре могли только художники, друзья мои!
СУДЕЙКИН. Да, мы с Сапуновым проявили страшный темперамент, но это ты в нас возбудил, вечно в полете пребывающий...
ПРОНИН. Ольга Афанасьевна, на вас туника.
ГЛЕБОВА (невольно показывается). Да.
ПРОНИН (глядя на нее с восхищением). Не в том чудо. Можно подумать, вы в ней родились.
СУДЕЙКИН. Да, как Афина-Паллада в шлеме, с полным боевым снаряжением, вышла из бедра Зевса.
ПРОНИН ( весь в движении). А вы не родились, а изваяны из мрамора Пигмалионом...
СУДЕЙКИН. Разрази меня гром, да! Сначала возникает рисунок задушевный, затем платье сшить можно, и возникает новый образ... (Показывает руками, колдуя вокруг жены.)
ПРОНИН. Галатея! Она рождается из мрамора с полным боевым снаряжением юной женственности... Это вам надо разыграть...
СУДЕЙКИН. Галатея перед тобой, если тебе угодно. Я художник, не актер.
ПРОНИН. Сережа, ты же будешь играть себя. В конце концов, ты можешь изъясняться лишь знаками. Кто нам интермедию напишет? (Оглядывается и уходит.)
СУДЕЙКИН. Во что это он нас впутывает?
ГЛЕБОВА. Мой Пигмалион, я твоя Галатея. Когда была жизнь, как в сказке или в мифе, отчего же ее не разыграть?
СУДЕЙКИН. Была жизнь. Что она стала для нас воспоминанием?
ГЛЕБОВА. Прекрасным сном, который нам снится. Я буду рада погрузиться в миф.
СУДЕЙКИН. А Сапунов взял и утонул. И меня точно коснулась смерть.
ГЛЕБОВА. Нас всех коснулась его смерть. Из нашего круга молодых и веселых первая смерть.
СУДЕЙКИН. Вина хочешь? Идем. Я выпью.
Два молодых человека из Хора в полупрозрачных блузах, вошедших в моду, может быть, благодаря Андрею Белому.
СЕРГЕЙ. Мы разыгрываем то, что с нами происходит. Наша жизнь - театр вседневный и всенощный!
ЕВГЕНИЙ. А что с нами происходит?
СЕРГЕЙ. Всякие чудеса. Я, к примеру, влюблен.
ЕВГЕНИЙ. Эка новость! Ты влюбился, я думаю, еще до того, как родился.
СЕРГЕЙ. Еще бы! Любовь взлелеяла мою жизнь. Я и появился на свет влюбленный по уши.
Показываются девушки в легких летних современных платьях.
ЕВГЕНИЙ. А в кого ты влюблен? В Лику? В Тату? Неужели в Лару?
СЕРГЕЙ. Это секрет.
ЕВГЕНИЙ. Для друзей секретов нет.
СЕРГЕЙ. Это секрет для меня самого.
ЕВГЕНИЙ. Значит, ты сам себе не друг.
СЕРГЕЙ. А если ты мне друг, помог бы мне разгадать тайну моей любви.
ЕВГЕНИЙ. Легко.
СЕРГЕЙ (пугается). Неужели?!
ЕВГЕНИЙ. Пари?
Девушки подходят к ним.
ЛАРА. Пари?
В гостиную входит высокого роста гусар с юным лицом. Это Всеволод Гаврилович Князев, поэт, автор гимна "Бродячей собаки"... К гусару подходит мужчина, хромой и учтивый, с подведенными глазами в ореоле длинных ресниц, он не Пьеро и не Арлекин, а скорее сатир или фавн, прикинувшийся поэтом. Это Михаил Алексеевич Кузмин. Ему под сорок, но выглядит моложе своих лет.
КУЗМИН. Милый друг, рад тебя видеть. Ты меня спас от смертной скуки. Не терплю я женщин, ты знаешь, в особенности, красивых и развратных... А здесь-то иных и нет. Я понимаю древних греков. Не знаю, как с мальчиками, но красота юности - сама любовь и идеал ее.
КНЯЗЕВ. Это как любовь отца к сыну, в котором он видит свое рождение в красоте? Это я понимаю, Михаил Алексеевич, и меня трогает ваше отношение ко мне. Но, кажется, вокруг во всем этом видят что-то темное.
КУЗМИН. Эрос - это отнюдь не радость, это темное, откуда рождается свет и все живое. Тебя спрашивал хунд-рук. Не сказал зачем, но что-то затевает уж точно.
Хор носится по залам, не без споров и шуток, девушки обращают внимание на молодых поэтов, которые называют себя гиперборейцами...
ЛИКА. Кто такие?
СЕРГЕЙ. Слыхал, они называют себя гипербореями.
ТАТА. Это что за народ?
ЛАРА. О, это вечно юный народ! Живет далеко на севере. Ну, это для греков - далеко на севере. А для нас - где-то здесь поблизости, в пределах Северной Пальмиры. Вот этот народ объявился в «Бродячей собаке»...
ЕВГЕНИЙ. Ну, конечно, на собачьих упряжках примчались! Идем к ним.
Большая комната с камином и с круглым столом, над которым люстра с деревянным обручем; с них свисают белая женская перчатка и черная бархатная полумаска. Вдоль стен сплошные диваны. За столом тринадцать стульев. Молодые люди, в некоторых из них, кроме Гумилева, Мандельштама, Князева, мы узнаем Сергея Городецкого, Владимира Пяста, Михаила Лозинского, Алексея Толстого и др., и две дамы - Анна Ахматова и Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева. Все очень молоды, до удивления.
ЕВГЕНИЙ. Ба! Знакомые мордашки!
ЛАРА. Тсс! Если мы бродячие псы и псиши, это поэты, народ гордый и вспыльчивый. Чуть что - бросают перчатку, дают пощечину, да столь звонкую, что даже голос Шаляпина пропал было под сводами Мариинского театра...
СЕРГЕЙ. Это же Гумилев, конквистатор и путешественник.
ЛАРА. Он самый. Ему-то влепил пощечину Максимилиан Волошин, силач, счастливый его соперник...
ЕВГЕНИЙ. Старая история. На дуэли кто-то из них потерял калошу...
ЛАРА. Зато никто ни жизни, ни чести. Оба поэта проявили львиное бесстрашие.
ЕВГЕНИЙ. Гумилев теперь синдик Цеха поэтов. Они-то создали издательство «Гиперборей».
СЕРГЕЙ. Ах, вот откуда эти гипербореи! Надо свести с ними знакомство, тем более что среди них есть хорошенькие женщины.
ЕВГЕНИЙ. Хорошенькие женщины. Красавицы, каких свет не видывал. А смуглая - настоящая гречанка.
ЛАРА. Анна Ахматова.
СЕРГЕЙ. Это она? О, боги!
ЕВГЕНИЙ. Ну, она совсем молода.
СЕРГЕЙ. Однако грустна и серьезна среди всеобщего веселья.
ЛАРА. Любовь у нее смешана с мыслью о смерти.
ЕВГЕНИЙ. Тсс!
Гумилев за круглым столом ведет себя, как на заседании Цеха поэтов, важно и чинно, что вызывает смех и шутки его товарищей, но он невозмутим, также невозмутимо шепелявит и картавит, с крупным мясистым носом, с косым взглядом становясь иногда положительно уродлив...
